Домашняя девочка на войне: радистка Анна Зонова приближала Победу, ни разу не выстрелив в человека

Анна Марковна Зонова

«Уезжайте: война будет долгая и страшная»

Когда началась война, у нас в школе только прошел выпускной вечер. Ну конечно, не такой, как сейчас выпускные вечера — скромненький. Нам вручили аттестат, вернее, грамоту, что мы закончили. Вот я на отлично закончила, значит, мне еще и почетную грамоту вручили. Был баянист, попели песни, и на том выпускной вечер закончился. Это было 19 июня 1941 года, а 22-го началась война.

Папа был тогда командир запаса — это сейчас офицеры, а тогда командиры были в Красной Армии. В общем, был какой-то начальник, не знаю, я тогда не вникала в его звания, но знаю, что он был партийный работник, потому что в 1938-м году Хрущев, он тогда был секретарь ЦК партии, вручал ему удостоверение, что папа закончил какую-то там высшую партийную школу. Он, когда после вручения пришел домой, естественно, с мамой делился, как там прошло. И говорит: «Ой, ты знаешь, что очень мне как-то не понравилось: у Хрущева такая не рабочая рука, пухлая, не мужская». Такое у него осталось впечатление.

Ну, короче говоря, вот война началась. Папу призвали тут же в армию, а нам он сказал: уезжайте из Москвы, потому что война будет долгая и страшная. Вот эти два слова я, девочка, запомнила.

Ну у нас не было выбора: куда эшелоны в Москве формировались, туда и отправляли людей. Нас погрузили в товарные вагоны, никаких пассажирских не было. Сначала довезли до Ростова-на-Дону. Но когда нас туда довезли, Ростов уже стали немцы бомбить. Нас повезли дальше до Сталинграда и выгрузили возле города на берег Волги. Лето, конечно, было, трава, Волга, людей немеряно сколько уже там на берегу бежавших! От войны бежавших. Очень много было людей... Потом через какое-то время стали за нами приезжать.

Там вдоль Волги колхозы, совхозы немцев Поволжья — они еще при Петре I как заехали, там расположились. Началась война, и их депортировали — кого в Казахстан, кого в Сибирь. А эти строения, коров, уток, хлеба, поля засеянные надо было как-то сохранить. И бежавших от войны людей располагали по тем колхозам, совхозам, и они там работали, жили в бывших домах немцев.

Была там машинно-тракторная станция — это Ольховка, Ольховский район Сталинградской области, где-то 50-60 километров от Сталинграда. А вот Погоже-Балковская машинно-тракторная станция — это бывший женский монастырь при царе еще был. Там и строения все были одноэтажные, глиняные, саманные, и маленькие кельи. Так и жили там рабочие, если семья — давали две кельи, ну так приспосабливались. И мне, маме и сестре дали одну келью — окошко маленькое, земляной пол, одна кровать, мы с сестрой спали на земле, мама на кроватке, и печка такая круглая, чтобы можно было обогреваться и готовить. Вот все. Удобства на улице, конечно. Бани никакой не было. Но что еще — возвышенность такая, вот этот монастырь, вроде как в котловане, а внизу такая маленькая речушка — приток Волги Иловля. И когда весной она разливалась, как все эти реки, половодье было, и там намывало на берегу еще какой-то ил, и когда потом Иловля в свой берег вступала, там огороды делали — огурцы росли и капустка. И вода рядом, поливать можно.

«Мыши даже из Сталинграда убежали!»

У меня же только школа, больше никакой специальности нет. И куда меня? Директор райсовета, когда ходил знакомиться с жильцами, кто к нему приехал, сказал мне: «Ой, это ты иди в бухгалтерию, там у нас ребят забрали в армию, там нужны эти». Ведь очень много неграмотных было. Даже потом где-то под Оршей мне командир сказал: ты пойдешь в дивизию, нужен тот, кто может писать. Ну я пришла: большая такая землянка, стол сколоченный, сидят мужчины. И я девчонка. Надо было писать под диктовку. Сидим, диктует, смотрю — мой сосед не может писать, он неграмотный! Я у него листочек и взяла...

Так вот, пришла я в бухгалтерию. Там были три человека, кто они там — бухгалтеры или еще кто, не знаю. Но главный бухгалтер был — такой донской казак Терентий Алексеевич, усы рыжие у него, такой строгий дедушка. И что-то он сразу меня полюбил, потому что ему понравились мои косы. А у меня уже тогда были длинные косы, и я любила красные и розовые ленточки, вот у меня такие банты были, розовый или красный. Он меня хвалил, что память у меня хорошая, что я не ошибалась, а цифры — это деньги.

Вот где-то мы приехали туда в конце августа, может, даже в сентябре, а потом похолодало, началась зима. А из одежды зимней не было у нас ничего. Ну соседи, конечно, там местные, славные люди, кто что давал там, ношеное. И мне дали такой кожушок и какой-то платок вязаный, не помню. Вот я в этом кожушке ходила в районный центр, в Ольховку эту. Там был банк, 12 километров, мне дали такой большой портфель с двумя замками, и я там получала деньги, потом приходила раздавала трактористам, комбайнерам, слесарям — в общем, работникам. Это была моя обязанность такая.

Конец 1930-х годов

Но еще я и комсомолка была. А ведь комсомольцы тоже эвакуировались, бежали. Значит, была своя ячейка комсомольская в этой машинно-тракторной станции. Ну и тоже собирали урожай. Допустим, одно поле работники убрали, а другое не успели: мы как комсомольцы ходили вручную собирали эти колосья, чтоб зерно не пропало — ходили все: дети, старики, все, кто мог, собирали эти колоски. Ведь людей не хватало, а зерно жалко. Или оно в землю, как говорится, или ты соберешь сколько-то. Норма была, допустим, мешок надо набрать этого зерна, когда ты соберешь в подол или во что-то эти колоски, потом его отшелушишь, и само зерно ты ссыпаешь, если норму вы набрали, значит, ты себе ничего не берешь, а если набрали и еще есть время, значит, ты еще и себе принесешь этой пшенички. Так мы до снега ходили! Уже снег выпал, а мы все ходили эти колоски срывали. Какой-то день-два походили, но уже зерно все высыпалось в землю, и пустые были колосья. Это тоже надо было приспосабливаться к военному времени.

В общем, как-то зиму перезимовали, но уже в начале 1942-го года на станцию прислали рабочую бригаду — строить железную дорогу, потому что знали, что в Сталинграде будет большая война. Дело в том, что везде была одноколейка, но так как уже чувствовалось, что нагнеталась беда, и надо было, чтобы поезда разъезжались, на нашей стороне, где вот эта Иловля, строили второй путь железной дороги. А строили — старики, которым в армию нельзя, калеки, нищие, бедные… как они строили, даже не знаю. Мы бедствовали, жители, а они и вовсе. Еще физическая такая работа, а кормили плохо, и они побирались просто.

И вот лето, 1942-й год, начались такие бомбежки уже в Сталинграде, что у нас в 50-60 километрах оттуда земля дрожала круглые сутки. Вот так вибрировала все время! Я как-то иду в банк за деньгами, а там был такой стожок соломы. Я сколько раз мимо нее проходила — ну стожок и стожок. А тут подхожу, смотрю — она какая-то седая, серая, а не желтая, как солома. Я ближе подошла — а это в этот стожок впились мыши, мышиные хвосты! Все прямо туда, как ежик. Потому что копна эта серая, а не желтая, как солома. Я так удивилась, пришла, всем в банке рассказала, дома рассказала. А потом эти мыши стали дохнуть. Мыши даже из Сталинграда убежали, представляете! Вот эта вибрация земли — вот такое там пекло. И стали мыши дохнуть, и стали люди болеть мышиным тифом... Он назывался туляремия, я до сих пор помню, потому что сама переболела. А так невозможно, потому что мыши везде — на потолке, кругом они — они бежали, это такое было пекло.

«Ночью мы шли, а днем лежали на траве, как мертвые»

И мне вот в конце августа 1942-го пришла повестка из военкомата — иметь при себе крепкую обувь, одежу, ложку, котелок, вилку. Может, где-то женщины и шли добровольцами, а у нас вот так было: повестка. Мама: «Я тебя никуда не отпущу! Куда ты, дохлая, ты, ты, ты…» Ну как все мамы. Но идти надо. А какую обувь? А я в талии была дохленькая, а в груди — расту. Есть нечего, удобств никаких, а я расту. Мама из двух платьицев одно сотворяет, чтобы мне как-то прикрыть коленки и все остальное. И тут меня берут! Мама: «Я с тобой пойду в военкомат!» Пошли. Ну подождали, пока очередь дошла до нас. Заходим. Кабинет там, стол, сидят трое мужчин. Который в центре, меня спрашивает: «Комсомолка?» — «Комсомолка». — «Кто на фронте?» — «Отец».- «Защищать родину хочешь?» И что бы я ответила? Если я комсомолка, и такая война, и ты видишь, что творится, конечно, я сказала: «Хочу». А куда деваться? По-другому ты сказать не можешь никак.

Мама стоит возле двери, возле стены, когда мы зашли: «Ой, не надо ее!» Стала причитать, кричать, умолять — что не надо ее забирать, она такая-сякая, домашняя и чуть ли не дохлая. «Мамаша, успокойтесь! Выйдите!» — а мне сказали: «Иди в ту дверь». Ну я пошла в ту дверь. Там врач, он посмотрел и указал на другую дверь. Я пошла, а там уже улица и грузовик стоит. И в кузове лавки, и уже там люди сидят. Значит, мне нужно тоже лезть в этот кузов.

Набрали нас полон этот грузовик. И отправили вверх по течению Волги. Есть город Камышин такой. Нас собрали там, молодежь — очень много, несколько сот тысяч, девочек, мальчиков, всех-всех-всех. Мы на окраине этого Камышина, на берегу Волги, никто нам не давал постели. Какие постели? Волга рядом, пить можно — бесплатно, сколько хочешь. А кушать — ну ребятки похрабрее в огороды к жителям этого Камышина шастали, огурец, тыква — что поймаешь, то твое. Питание было никудышное, практически никакого.

Мы ждали, чтобы нас на катерах или на лодках переправили на левый берег Волги и от Камышина до Сталинграда километров 150, может, больше. И представляете, когда вы не ходили так много километров, а тут нас высадили на правому берегу Волги и нужно было дойти до Сталинграда — пешком! Вот мы днем шли, ноги стерты были — потому что у меня такой обуви не было, мне соседка дала своего сына какие-то там туфли. Ну полдороги где-то прошли, а потом стали идти ночью, а днем лежать, потому что немцы уже до того обнаглели, что стреляли по нам из пулемета на бреющем полете. И очень многие погибли, до нас которые шли...

Тогда команда была дана: ночью мы шли, а днем лежали на траве, как мертвые. И немцы нас видели... Но дошли мы. Такая есть — может, уже ее нет — деревня Николаевка на левом берегу Волги. Там был 203-й запасной полк. Вот там нас всех собрали, в этот 203-й запасной полк. И обучали две недели — что такое взвод, что такое командир взвода, командир роты, ручной пулемет Дегтярева и винтовка, как по-пластунски ползать. Ой, ну столько информации — невозможно, голова кругом! И на голодный желудок еще тоже, потому что кормили не очень... Ну, короче говоря, дали нам понять, что такое призывник и что такое война — очень мы хорошо прочувствовали.

Рация боевая 3 километра дальности и 4 килограмма весом

Короче говоря, нас обучили, а потом нас спрашивали: ну что, усвоил ты ручной пулемет Дегтярева или кто такой взводный? Как ты отвечал — значит, о тебе уже какое-то мнение складывалось. Там был погреб и какой-то командир сидел собеседовал. И он мне говорит: «Хотел я тебя в партизаны отправить, но ладно, отправлю в артиллерию, там ты будешь». А уже определил мне наш взводный или ротный, мол, в радисты тебя, потому что радистов мало.

Короче говоря, учеба закончилась. Вроде нас определили, кто куда, выстроили шеренгой. Ну а я маленькая, конечно, с левого фланга, куда мне деваться? И приезжали «покупатели», как их называли — представители частей, которые за пополнением приходили. Вот этот «покупатель» идет мимо шеренги: «Ты, ты, ты, я тебя беру» — пальчиком на кого покажет, того забирает. Прошел мимо меня — я не гожусь, малявка. Да еще какая форма! Это надо было видеть, как я выглядела! Небольшого роста, мне дали английские ботинки — 45-й размер, а у меня 34-й… Ношеные штаны — ну все велико. Чучело и больше никто! И какой там командир тыкнет на меня пальцем? Ну, в общем, один, другой, пятый... Но рядом еще была шеренга. И один из командиров пошел туда. И зачем-то оглянулся и увидел, что из-под ремня, извините, на уровне попы торчат два красных банта. Он вернулся и тыкнул на меня пальчиком! Так я попала в артиллерийскую часть. Лет через 20 я встретилась с этим уже полковником в Кишиневе, где он служил: начал расспрашивать, где я с мужем познакомилась, приехал к нам домой и говорит мужу: «Ох, не знал я, что я тебе жену в часть привел! А то, если б не эти банты, я бы не тыкнул в нее».

Короче говоря, я попала… Но надо было еще доплыть до артиллерийской этой батареи. Посадили нас на лодки, чтоб переправляться. Но это ж все под бомбежкой, под обстрелом немецких самолетов — они нахальничали по-страшному, ведь их все превосходство было. На катер поставили нас друг к другу впритык, чтобы только стоишь и больше никуда — никак больше не повернешься, потому что битком, мало уже этих лодок, катеров, их берегли... А твои глаза видят, что в лодку вот осколок попал, или снаряд, или бомба. Или немецкий самолет бомбы сбросит, а потом на бреющем полете летит нахально с пулемета расстреливает, и сирена завывает, чтобы психически подавить людей. Очень было страшно!

Анна Марковна со студентами-«волонтерами Победы»

Короче говоря, наш катерок доплыл до берега. Ну когда дали команду уже спрыгивать, меня парень какой-то так схватил и стал ругать, кричать. А я никак не пойму, что он на меня кричит? Оказывается, мой рот был у его уха, а я визжала всю дорогу, сколько мы плыли, не своим голосом! Я со страху не помнила, а ему не повернуть голову. И вот он терпел мой визг, сколько мы переплывали... Больше я его не видела и не знаю, как зовут.

Ширина Волги в районе Сталинграда — 2,5 километра. Глубина — не спрашивайте, пароходы ходят! Значит, не метр и не два. И я вот одета, как я рассказывала, не умеющая плавать нисколько. Ну я в деревне у бабушки в пруду у бережка бултыхалась, но это не значит, что я плавала — из-за чего я визжала? Вот оттого я, видимо, и визжала, что плавать не умею, а в полном обмундировании. И когда я читаю, что в Сталинграде погибло полтора миллиона человек, я не соглашаюсь — никто их не сосчитал, никто. Одна матушка-Волга сколько приняла людей — это только она, только Волга знает. Очень много наших погибло!

Короче, пришла я в эту отдельную артиллерийскую батарею. Был такой мой первый начальник Кеша Крохолев. Он сам из Сибири, высокий такой мальчик. Показал мне мою радиостанцию РБ-3 — это такой ящик. РБ-3 — значит «рация боевая 3 километра дальности». Я в школе деток спрашиваю, у вас телефоны есть, сколько весит телефон ваш? Все в недоумении, а я говорю: а у меня рация боевая была 4 килограмма весом. Батарейка была килограмм — как упаковка сахара, вот такая батарейка. И запасная батарейка всегда на груди, под шинелью, под гимнастеркой, чтобы она не отсырела, не дай Бог — меня же никто не услышит! Отсыреет — значит, работы нет. А это нельзя, это преступление. Вот такая разница. Сколько грамм — и сколько километров: тысячу, три или сколько телефончик слышит? И моя рация боевая — всего 3 километра. Так я начала работать.

Вы же знаете, что День Победы первые лет 20 после войны не праздновали. Только в 60-е все это началось, советы ветеранов... И пришли ко мне тогда, как сейчас приходят, волонтеры — школьники. У них был, видимо, список адресов, где живут ветераны. Значит, открываю дверь, а там стоят двое. Ну они видят, открывает какая-то тетя, мало ли кто это… И с удивлением спрашивают так: «А кто у вас ветеран?» Я говорю: «Я ветеран». И один так недоверчиво: «А сколько фашистов вы убили?» Отвечаю: «Ни одного!» Ну они взяли и развернулись. «Нет, уж, — говорю, — проходите!» Ну я их усадила на диванчик и говорю: я была радистом в артиллерийской части, моя задача была правильно дать команду стрелять таким-то снарядом по такому-то квадрату. Что такое квадрат, объяснила. И вот мы стреляли и попадали…. Так это что! Это еще не конец! Через много лет меня пригласили на годовщину Сталинграда на Новый Арбат. И там тоже были студенты-волонтеры. Подходит ко мне один и говорит: «Вы Анна Марковна Зонова? Мне мой папа сказал, если будет возможность, обязательно с вами познакомиться!» Так вот, это оказался сын того самого «сколько фашистов вы убили»!

Немецкий самолет, полный шоколада

Радистом я была месяц или сколько-то… Осколок попал в мою рацию, и я, наверное, еще месяц была без рации, но без дела не сидела — столько было раненых, потому что бомбили, обстреливали без конца. Придет пополнение — там 2-3 человека, снаряд разорвался — и там рука, там ноги, все... Вот первое, что мне попалось, я до сих пор никогда не забуду: я в щели — это такая узкая полозка, чтоб ты только влез туда. Не окоп, который попросторней, чтоб ты там развалился или сел, — потому что если тебя землей сталинградской засыпет в окопе, ты не выроешься уже оттуда, там и останешься. Поэтому делали щели. У нас был солдат такой, который смотрел, как летят немецкие самолеты — он, по-моему из Белоруссии или откуда-то — и кричал: «Ой, дивись, дивись, дивись, летять, летять, летять, раз-два-три-четыре» — до четырех досчитывал, дальше не мог и кричал: «По щеляяям!» Даже носик так уточкой у него был, как клюв. И он старался под кого-то подлезть в этой щели, нырнуть, чтобы не он верхний… и тогда он успокаивался. Очень страшно было, там такой обстрел, немцы не жалели бомб…

И вот 19 ноября 1942 года — это надо было еще дожить! — нас все предупредили еще недели за две — снаряды беречь, патроны беречь. Все беречь. Просто так не стрелять. Оказывается, в 6 часов утра 19 ноября мы начали артподготовку. Мы начали! То нас немцы бомбили, а тут вот собрали все силы и начали! Вот с этого числа такая была канонада, такой грохот, что не знаю, как наши уши выдержали. Артиллеристы уже знают это: когда стреляют, вот эта «пли» команда — раскрывай рот, чтобы ушные перепонки не лопнули. Короче говоря, 19 ноября потом сделали праздником — День артиллерии, а потом еще добавили «…и ракетных войск». Так что это вроде как и мой праздник. Я же в артиллерии служила, да еще и в Сталинграде.

Короче, мы их так стали долбасить и бить, что 2 февраля 1943-го они сдались, Паулюс подписал акт о капитуляции. Они съели всех собак, всех крыс, все, что можно было съесть, все они там подъели, узнали, что такое война и что такое русский мороз! А мы рады до страсти!

И, думаю, ну все, конец, тишина неимоверная, я думаю, где искать место? Все же разрушено. Тем более, мы так хорошо бомбили, что там ничего живого не осталось. Я думаю: мне бы поспать, теперь бы поспать. И ищу себе местечко, думаю, где бы так приспособиться, чтобы уснуть. И нашла такое, устроилась, и слышу сквозь закрытые глаза, как наш старшина Баранов меня увидел, поганец, и как заорет: «Братцы, на Волге немецкий самолет посадили, полный шоколада!» Шоколад! Я как вскочила и бежать. А он с таким ехидством: «Ты куда?» Как куда? За шоколадом! «Хахаха», — засмеялись так от души, заржали, разыграли меня!

А уже после, не знаю какого февраля, нам устроили баню. Бочки из-под бензина налили, костры развели, воды нагрели, палатки, и все мы это с себя… извините, но вшивая была очень! Вшей было — хохохо! Сколько хочешь! Да и я с этими косами… Но что удивительное, я заметила, оказывается, головные вши — это свой сорт, что ли. А бельевые — другой. Это такие белые, пузатые, нахальные. Вот сижу за рацией, передаю, и чувствую, как у меня по шее паразит лезет, а не могу — у меня руки заняты, горло занято. Потом все-таки я ее поймаю, где-нибудь так швяркну. Вот все это мы с себя сбросили. Но не просто так выбросили, а их прожарили, где какие установки есть. И если уже совсем рваное, меняли, а если еще можно было — хохо, надевай дальше. Погрузили в товарный вагон, повезли дальше воевать — война же не кончилась.

Фото из личного архива Анны Зоновой

Беседовала Дарья Ганиева

Продолжение следует …