Цепь подходящих случайностей в жизни Филолога. Часть 1

На одном из студенческих сайтов в разделе «Досье» об Анне Валерьевне было написано: «солнышко и радость всея филфака». Сегодня мы пригласили преподавателя древнерусской литературы, администратора, выпускницу МГУ, ученого порассуждать на страницах нашего сайта о том, что такое медиевистика, наука ли литературоведение вообще, чем может или не может заниматься православный филолог, возможно ли совмещать административную и научную работу и так ли неизбежно становится официальным органом сетевой дневник обремененного большой ответственностью человека.

Женщина-филолог - не филолог?

- Традиционный вопрос: как вы пришли на филфак и почему на вечернее отделение?

- На филологический факультет я пришла отчасти случайно. Начиная свой десятый класс, я собиралась поступать на мехмат. Но в том году на мехмате был вступительный экзамен по устной физике. Я понимала, что не сдам ее никогда, потому что с математикой у нас в школе было хорошо, а с физикой плохо, а для устного экзамена это важно. Выбирая из того, что осталось после мехмата, я подумала о филологическом факультете. Идея учиться в университете появилась у меня классе в седьмом, а вот выбор факультета действительно осуществлялся довольно долго. Я не уверена, что даже в середине десятого класса я точно знала, куда пойду.

Вечернее отделение оказалось вещью тоже совершенно случайной. Поступала я, естественно, на дневное: школу я закончила с серебряной медалью, была свято уверена (как многие медалисты и сейчас), что напишу сочинение на пять, потому что другой оценки за сочинения я в школе не получала последние лет семь, наверное. И когда получила четыре, была очень озадачена, потому что к другим экзаменам в этой самонадеянности не готовилась. Поэтому историю я сдала плохо, иностранный - не очень хорошо, и в результате мне не хватило одного балла. А тогда еще была такая практика, что тех, кто недобрал балл на дневное отделение, зачисляли на вечернее. Когда мне предложили вечернее отделение, я сначала намеревалась отказаться и даже пришла забирать документы, чем страшно напугала приемную комиссию. Они не могли найти мое личное дело: оно было уже среди дел студентов вечернего отделения, потому что никому не могло прийти в голову, что кто-нибудь решит забрать документы. Меня долго уговаривали, мы с мамой гуляли часа два вокруг нашего корпуса и главного здания, звонили всем знакомым и спрашивали, что делать. В результате я сказала: «Ладно, я пойду на вечернее отделение, но через год переведусь на дневное». А потом я стала работать в университете лаборантом на кафедре истории зарубежной литературы и поняла: на что я хочу ходить на дневное отделение, я все равно могу ходить, а работать в университете - это особая радость. И так я осталась на вечернем отделении и на факультете.

- То есть если бы вы учились только на вечернем, не посещая пар на дневном, то вам бы чего-то не хватало?

- Да, когда я училась на вечернем отделении, у нас было восемь пар в неделю, по две пары в день: понедельник, вторник, четверг, пятница. Тогда это образование серьезно отличалось от того, что было на дневном.

- А потом ситуация на вечернем отделении изменилась?

- Потом мы решили его сделать максимально приближенным к дневному. Для этого понадобилось, чтобы прошло какое-то время, и чтобы судьба... занесла меня в кресло заведующего учебной частью филологического факультета. А было это еще в те времена, когда сделать можно было гораздо больше, чем сейчас. Был период девяностых годов, когда очень много зависело от желания, от стремления факультета к чему-то. Поэтому мы довольно безболезненно тогда усовершенствовали учебный план вечернего отделения, приблизив его максимально к тому, что есть на дневном. Помню, что я этим, в общем-то, гордилась...

- А почему все в прошедшем времени?

- Сейчас нам объяснили, что у нас на вечернем отделении слишком много пар, надо бы, чтобы их было меньше, поэтому мы пытаемся понять, что в такой ситуации можно сделать. И боюсь, что без сокращений все-таки не обойдется. Но мы постараемся и это сделать максимально безболезненно для наших студентов, не потерять по возможности того, что было сделано.

- Кто определяет количество пар?

- Существует определенный образовательный стандарт, утвержденный Министерством образования и науки, в котором прописано, что студент дневного отделения должен иметь 27 аудиторных часов в неделю, это 13 с половиной пар; студент вечернего отделения должен иметь 75% от этого объема, то есть 20 часов, 10 пар в неделю. Московский университет, конечно, никогда не соблюдал никакие стандарты... Было время, когда это было очевидно. Даже учебно-методическое объединение по филологии, которое разрабатывает и пишет эти стандарты для всей России, на мои вопросы «Как же вы это написали, это же нам совсем не подходит» отвечали: так вам же ничего не подходит, вы всегда выше, шире, глобальнее, глубже, крепче всяческих стандартов, какой может быть разговор! Конечно, когда от нас требуют уместиться в это прокрустово ложе из 27 часов в неделю, это довольно затруднительно. Но посмотрим. Пока я стараюсь смотреть на будущее с оптимизмом.

- Когда «судьба занесла» на филологический факультет, уже были какие-то наметки, что будет работа здесь - научная и административная?

- Первое время нет. Курса с четвертого я стала серьезно думать об аспирантуре. С начала аспирантуры я стала довольно серьезно думать о том, что очень хотелось бы остаться преподавателем. Это была голубая мечта, я понимала, что это практически невозможно... И когда я заканчивала аспирантуру, я даже запретила себе думать об этом. Решила: напишу диссертацию, пройдет защита, потом я посмотрю вокруг и буду исходить из того, что будет на тот момент. Все это время я продолжала работать лаборантом на кафедре истории зарубежной литературы - это десять лет моей жизни. И так сложилось, что ровно тогда, когда я прошла предзащиту, на кафедре освободилась ставка, и мне ее предложили. Это было потрясающее счастье! Я помню, что, когда наш нынешний заведующий Владимир Борисович Катаев предложил мне остаться на кафедре, я не смогла ничего ответить. Я просто разрыдалась и сквозь слезы проговорила: «Я не знаю, что вам сказать». Он посмотрел на меня с сочувствием и сказал: «Тогда, наверное, скажите мне "да"». Эту сцену я помню точно до сих пор, он тоже вспоминает иногда. Что касается административной работы - этого не ожидалось совсем. Когда в 1999 году Марина Леонтьевна Ремнева [декан филологического факультета] сказала: «А вы знаете, что вы у нас теперь заведуете учебной частью?» - для меня это было полной неожиданностью. Я спросила: «Я надеюсь, что это ненадолго?» На что Марина Леонтьевна ответила: «Посмотрим». Ну вот это и длится... до сего дни.

- А как произошел выбор кафедры? Что для вас область с таинственным названием «медиевистика»?

- Во-первых, надо учитывать, что, когда студент выбирает сферу своей потенциальной научной деятельности, это выбирает человек, которому семнадцать, ну восемнадцать лет. Выбор между лингвистикой и литературоведением для меня был сразу очевиден - не могу объяснить почему, но я решила, что лингвистикой я заниматься не хочу, просто мне это неинтересно. Мне всегда была интересна литература, но, разумеется, с той детско-юношеской позиции, что «я люблю читать книжки». Я люблю читать художественную литературу, я с детства себя представляю с книжкой, я читаю везде, где угодно, - это мое нормальное состояние. Поэтому, конечно, я хочу быть литературоведом. Это детская

позиция, я немножко утрирую сейчас, но эту возрастную особенность тоже надо учитывать. Во-вторых, может быть, еще более «веская» аргументация: чем я могу заниматься из русской литературы? Про Пушкина - я опять-таки говорю о позиции человека, которому семнадцать лет и который пытается понять, где он скажет великое слово в науке, - все написано, понятное дело. Про Чехова, Толстого, Достоевского - тоже все написано. Современная литература, которой меня довольно серьезно призывали заниматься мои старшие знакомые, учитывая, что очень многое открылось в это время, был период «возвращенной литературы» - была тоже слишком массово атакуема целым рядом и специалистов, и дилетантов. Это было модно, поэтому это было неоригинально, а хочется же проявить некоторую оригинальность. Это первый фактор, который повлиял: хочется заниматься чем-то, чем занимаются не все, про что еще не все сказано. Второй фактор - это лекции по древнерусской литературе Николая Ивановича Либана. Мы все были в него влюблены - мы все стали влюблены в древнерусскую литературу. И, наверное, если бы Николай Иванович открыл тогда семинар по древнерусской литературе, у него было бы от четверти до трети нашего курса. Но он открыл тогда семинар по Лескову, а в Лескова мы были влюблены меньше. Наверное, сумма этих двух факторов привела к тому, что я пошла в древники.

- Как бы вы объяснили внешнему человеку, что такое древнерусская литература? Стандартно все лекции начинаются с того, что она не древняя, не русская и не литература...

- Что такое медиевистика... «Не древняя, не русская, не литература» - тоже это очень люблю. Боюсь, что объяснить, что это такое для меня, что это такое вообще - практически невозможно. Можно - что я и пытаюсь делать на занятиях - поделиться своим ощущением, своим переживанием, своим чувствованием этого предмета. На семинарах я гораздо больше люблю читать тексты со студентами, чем обсуждать теоретические вопросы. Обсуждать проблему авторства «Слова о полку Игореве» мне менее интересно, чем открыть текст, почитать и посмотреть, как это сделано, - то, что называется медленным чтением или комментированным чтением. Это все-таки особый культурный мир, особый культурный пласт. Чтобы в него как-то проникнуть, как-то его понять, надо принять те законы, по которым он существует, абстрагироваться от сегодняшнего дня, от средств массовой информации, от технических средств обучения, от всего... Погрузиться в это. С другой стороны, древнерусская литература дорога мне своей серьезной духовной составляющей, которой, с моей точки зрения, во многом не хватает в более позднем литературном процессе. И конечно, своей внутренней цельностью. Несмотря на разнообразие - своей сосредоточенностью в себе.

- От православных студентов приходится слышать, что они принципиально выбирают древнерусскую литературу ради этой духовной составляющей. А у вас это не было основной мотивировкой? Что раньше было - литература или Православие?

- Время было другое, и я, конечно, была другая. Был период - совсем советское время, пятидесятые, шестидесятые годы, когда были Гудзий, Кусков [советские медиевисты, авторы популярнейших учебников по древнерусской литературе], когда в семинары по древнерусской литературе шли во многом в качестве протеста - протеста против советского литературоведения, социалистического реализма, классовости и народности и всего прочего. Сейчас другое. Например, в Православном Свято-Тихоновском гуманитарном университете, где я одно время работала, официально считается на уровне факультета, что студенты должны специализироваться в области древнерусской литературы, потому что это то самое, чем и должен заниматься православный филолог. Разве может он заниматься Булгаковым? Да не дай Боже! А уж Пелевиным - так вообще просто невозможно. Да и Толстым, в общем, небезопасно. А древнерусская литература - это самое оно. А в то время, когда мы выбирали, для меня это было не определяющим. Это потом уже, поскольку Господь вразумил, Своим путем и в Свое время, конечно, все сложилось в единую картинку. Но тогда это не играло большой роли - такой, как сейчас для многих студентов.

- А как и когда Господь вразумил? Это не закрытая тема?

- Вполне открытая. В 1995 году я стала счастливой мамой. И тогда я решила, что ребенка надо крестить. А придя в церковь, я выяснила, что нельзя крестить ребенка, будучи некрещеной. Родители должны быть крещены сначала. И я сказала: «Да нет проблем, какой разговор, хоть сейчас». И мы пошли и крестились, а потом крестили ребенка. А потом - жизнь изменилась. Она изменилась как-то потихоньку и исподволь. Сначала возникло ощущение, что я перестала быть в этой жизни одна, и есть сила, которая меня хранит, и есть Бог, Который меня слышит. А потом возникло и все остальное: необходимость ходить в храм, на исповедь, соблюдать посты. Вот так оно как-то и случилось...

- Чисто случайно?

- Как всегда. Нет, благодаря ребенку. Я иногда и сейчас говорю, что если бы не было стыдно перед ребенком, то в некоторые воскресенья я бы, наверное, проспала литургию. Так что дети наши нас спасают.

«Православный филолог может заниматься чем угодно»

- Как вы считаете, чем вообще может и не может заниматься православный филолог?

- Православный филолог может заниматься чем угодно. Если он на самом деле православный, то он сам удержится да и Господь его удержит от того, что вступило бы в противоречие с его верой. А говорить, что «он православный, поэтому ему негоже или он не должен или он не может заниматься тем-то или сем-то» - мне кажется, что это неправильно. Православному, как и любому другому филологу, должны быть открыты все сферы. Кроме, конечно, каких-то вещей, которыми они и сами не будут заниматься, как Пелевиным или Лимоновым, допустим. Сорокина я даже, честно говоря, и прочитать не могу дальше пяти страниц.

- Была такая мотивировка: «Я филолог, потому что я люблю книжки читать». А не было ли такого момента, когда филолог «затоптал» читателя?

- Был. С моей точки зрения, филолог-читатель, поступив на филфак и вступив в сферу профессиональной работы с книгами, проходит несколько стадий. Стадия первая известна всем студентам - «чтение списками». Это особый тип чтения, когда надо читать много и быстро, отслеживать сюжетные линии... Это чтение, которое выбирается как бы извне: приходит преподаватель, дает список, мы читаем этот список. В конце этого периода человек осознает: ах, как много я еще не прочитал. И курсу к четвертому-пятому многие студенты-филологи начинают лелеять мысль о том, что они закончат филфак и наконец-то прочитают это все нормально - без спешки, без суеты.

Когда, много позже, я стала собирать свою библиотеку, руководствовалась я в каком-то смысле этими самыми списками, которые нам давали наши любимые преподаватели. То есть шла в книжный магазин и видела: О! Задавали! О! Произвело впечатление. О! «Мидлмарч», толстый, - я его могу взять не в библиотеке, а купить. И подборка художественных книг у меня сложилась во многом в соответствии с теми списками, которые нам давали, и с этим ощущением, что я наконец-то буду это а) иметь, б) иметь возможность почитать в свободное время спокойно и, наконец, нормально оценить. Потом для тех, кто поступил в аспирантуру, эта идея вступает в противоречие с необходимостью тратить основное время на чтение литературы не художественной, а научной. Помню, что пока я училась в аспирантуре, я читала исключительно научные книги - как художественные: я с ними ездила в метро, в электричке, я их читала на даче, я их читала в автобусах. Когда этот период закончился, я поняла, что, во-первых, совершенно выпала из современного литературного процесса, за которым хоть как-то пыталась следить до того, и, во-вторых, я хочу опять нормально читать художественную литературу. Сейчас у меня период, когда я немного инфантильно, немного по-детски читаю без разбора все, что попадается. То есть, приходя в книжный магазин, начинаю листать все подряд. Неважно - русская литература (допустим, очень люблю Маканина), зарубежная (очень люблю Артура Переса-Реверте, Ремарка, недавно купила Апдайка), какие-то такие вещи, которые, наверное, случайны, ничем не определяются. А так, чтобы совсем не читать - наверное, все-таки не было.

- А не было так, что, читая, видишь буковки, значки, символы, сюжет, героев, метафоры, но никакого удовольствия от этого не получаешь?

- Нет. Когда я читаю какой-нибудь древнерусский текст, я к нему подхожу как исследователь-литературовед. Но когда я читаю художественную литературу нового времени, я к ней подхожу не столько как филолог, сколько как читатель, который стремится еще и получать удовольствие от книжки.

- Литературоведение - это наука?

- Несколько лет назад в связи с чем-то бурно обсуждалось, наука или не наука литературоведение. Пришли студенты, сказали: Анна Валерьевна, говорят, что литературоведение - это не наука. Обиженные такие пришли, несчастные. Я сказала, что не понимаю, в чем проблема. Потому что для меня литературоведение - это не наука, для меня литературоведение - это искусство интерпретации. Литературовед - это человек, который интерпретирует текст, руководствуясь разными критериями в зависимости от того, что ему ближе. Именно отсюда, с моей точки зрения, известная субъективность литературоведения, возможность разных взглядов, разных концепций и даже разных теорий, что не противоречит тому, что это не наука. По-моему, это открывает больше возможностей, чем влечет за собой каких-то недостатков. Да, исследователь-литературовед - это интерпретатор, который прочитывает текст, интерпретируя его для себя и для тех, кто ему близок по критериям интерпретации.

- Иногда от вас можно услышать: «Мы, нарнийцы». Это вопрос и о любимых книгах, и о «нас, нарнийцах».

- Что касается «Хроник Нарнии» - это не единственная, но одна из любимых книг. В отличие от многих своих сверстников, которые читали «Хроники Нарнии» еще в самиздате (как известно, в кругу отца Александра Меня это было особенно распространено), я прочитала их довольно поздно, уже хорошо за двадцать. И прониклась этой книгой. Во многом для меня определяющей восприятие этой книги стала интерпретация отца Андрея Кураева, который назвал «Хроники...», кажется, «детским катехизисом». И поскольку с появлением у меня Интернета мой круг общения чрезвычайно расширился, выяснилось, что в Москве (и не только в Москве), в России (и не только в России) существует большое количество людей, которые тоже очень любят эти книжки. И они так или иначе на просторах Всемирной паутины друг друга нашли и образовали нарнийское сообщество, встречаются, обмениваются впечатлениями, обсуждают книги, ходят на фильмы... В частности, судьба свела меня с этими людьми, и «нарнийцы» - обращение главным образом для них и объединяющее меня с ними.

Есть ли жизнь в Живом журнале?

- Ваш ЖЖ создавался, наверное, для себя, но в результате стал общественной площадкой. Какими вы видите его функции?

- Почти два года назад одна знакомая пыталась рассказать мне о ЖЖ, получила от меня ответ: «Что ты, глупости все это, я так занята». Действительно, довольно долго мне казалось, что интернет-общение - это глупости и не для серьезных людей. И вот поставили дома Интернет, и, поскольку на факультете обсуждалось, что есть сообщество, я решила посмотреть. Как я втянулась - я не заметила. Но теперь месяц отпуска без ЖЖ уже кажется странным. Первое, что я после отпуска сделала - это села почитать ленту и выяснить, что вообще происходит вокруг меня. Что касается того, что я там пишу... Конечно, я отнюдь не ставлю своей целью сделать его органом, где будут обсуждаться какие-то официальные вопросы. Я действительно веду его для себя и пишу там о том, что мне интересно или меня волнует. Другое дело, что, стоит написать что-нибудь про образование, как сразу получаешь от ста до ста пятидесяти комментариев, потому что это волнует всех. Что мне там нравится - это быстрое реагирование разных людей. Это единственная широко доступная форма, когда можно задать вопрос и получить ответы сразу и с разных сторон. Ответят и люди, которые находятся с тобой рядом, и люди, которые имеют совершенно другой опыт, про который мы, наверное, никогда бы и не узнали, если бы задавали эти вопросы только в своем окружении. Это большой плюс. Когда мы обсуждали там балльно-рейтинговую систему, болонский процесс, дистанционные методы обучения, получались разные взгляды, разные точки зрения, и можно было скорректировать свой взгляд на эту проблему. Иногда, когда меня что-то озадачивает, я просто этот вопрос вывешиваю.

- Как вы смотрите на специфику интернет-общения? Здесь стерта дистанция между преподавателем и студентом, высок уровень анонимности...

- Я не могу сказать, что готова абсолютно игнорировать дистанцию, которая существует и должна существовать между преподавателем и студентом. Допустим, я не готова войти в аудиторию и сказать, что меня зовут Аня, не готова услышать обращение от студентов по имени и на «ты». Не потому, что я гордая и зазналась, а потому, что мне кажется, что эта дистанция должна существовать в любом случае. Что касается того, что в Интернете она другая - это да, это тоже чувствуется. Притом что во многом студенты-то гораздо больше себе представляют, кто есть кто, а для меня зачастую вообще загадка, с кем я общаюсь, потому что картинка ничего не говорит, а личные данные - и того меньше. Меня иногда озадачивает: с кем я вообще разговариваю? Бывает, как, наверное, у многих, некоторое опасение и сомнение: я сейчас это напишу, а потом это кто-нибудь прочитает... Правда, сугубо внутренние мысли, например о современной структуре университета, я обычно вешаю там под замком - только для друзей. Просто чтобы нельзя было на это наткнуться, придя со стороны. При этом мне кажется, что, несмотря на это, даже там так или иначе не происходит нарушения и дистанции, и этих принципов. Каждый человек определяет сам, как он будет общаться и как с ним будут общаться. Ученый или администратор?

- Есть достаточно распространенное представление, что администратор и ученый совмещаться не могут. Сколько историй: был ученый, назначили его заведовать чем-нибудь, и больше он ничего не написал и, вероятно, уже и не напишет... Да и вообще образ человека науки с образом организатора не совпадает.

- Это, пожалуй, самая больная тема. Административная деятельность очень сильно мешает заниматься наукой, это объективно так. Она требует как минимум двенадцати часов в сутки, а в норме наукой не занимаются по ночам. В норме наукой занимаются, в частности, и в то время, когда работают библиотеки... Второй аспект заключается в том, что административная работа меняет сознание, и ты начинаешь озадачиваться другими вещами. Это очень тяжело, очень больно это осознавать. Я пытаюсь что-то с этим делать, например все-таки что-то писать, куда-то ездить и где-то выступать, я, в конце концов, пытаюсь не говорить одно и то же на практических занятиях и лекциях из года в год... Но самая большая и самая заветная мечта моей жизни заключается в том, чтобы все-таки оставить кресло заведующего учебной части и пойти с миром работать доцентом на кафедру истории русской литературы.

- Очень студенческий, общажный вопрос: пытаясь совмещать науку и административную деятельность, сколько часов спит человек?

- Пытаясь совместить науку, административную деятельность и Живой журнал, человек спит от четырех до шести часов в день, потому что меньше не позволяет здоровье, а больше - обстоятельства. А в отпуске иногда бывает и двенадцать...

- На факультете всем, от москвичей до учащихся Черноморского и Казахстанского филиалов, известно, что любой вопрос можно задать вам. Начиная от «Когда у нас будет то, не знаю что» и заканчивая вопросом, когда снимут транспарант над входом. То есть, будучи начальником, вы делаете все сама.

- Может быть, дело и не в административной деятельности, а в личностном факторе. Я всегда говорю, что я плохой начальник, потому что хороший начальник заставит работать подчиненных, а я по большей части стараюсь делать все сама. Лет шесть назад мы выиграли грант на написание учебника нового типа по древнерусской литературе. Я была руководителем гранта, и в течение трех лет, пока мы его имели, продлевая ежегодно, я носилась со всеми бумажками по бухгалтериям, отделам кадров, научным отделам и прочим инстанциям нашего большого университета. Наконец меня спросили: «Ты же руководитель проекта, ты же начальник. Что же ты сама-то?» На что я сказала, что это в обычном гранте один академик, под имя которого и дают грант, а при нем двадцать пять аспирантов, которые бегают с бумажками. А у нас особый грант, где руководитель я, потому что энергетика такая, а в коллективе у меня десять профессоров, которые собственно работу будут осуществлять. На этом примере видно, что мне свойственно попадать в ситуации, когда все приходится делать самой. Наверное, это особенность характера и с ней ничего не поделаешь. Знаете, если отвечать за что-то, то лучше отвечать за то, что ты сделал сам, а не за то, что сделали или не сделали твои подчиненные. В принципе это надо как-то менять, но пока это не в моих силах.

- Что же, это очень удобно для нас и очень неудобно для вас... Обычно человек на ответственном месте вообще не воспринимается как способный помочь.

- Да, моя знакомая, придя в присутственное место, обнаружила там плакат: «Я могу помочь в день одному человеку, и сегодняшний день - не твой». Руководствоваться таким принципом не хотелось бы, а каждый работает так, как может. Я могу только так, наверное.

- Бог в помощь!